Неточные совпадения
Постой! уж скоро странничек
Доскажет быль афонскую,
Как турка взбунтовавшихся
Монахов в море гнал,
Как шли покорно иноки
И погибали сотнями —
Услышишь шепот ужаса,
Увидишь ряд испуганных,
Слезами полных глаз!
Монах тоже несколько отступил назад,
увидев запорожского козака, но слово, невнятно произнесенное татаркою, его успокоило.
Наконец мы собрались к миссионерам и поехали в дом португальского епископа. Там, у молодого миссионера, застали и монсиньора Динакура, епископа в китайском платье, и еще
монаха с знакомым мне лицом. «Настоятель августинского монастыря, — по-французски не говорит, но все разумеет», — так рекомендовал нам его епископ. Я вспомнил, что это тот самый
монах, которого я
видел в коляске на прогулке за городом.
Мы зашли к
монаху, у которого хранился ключ от залы, — это самый полный и красивый
монах, какого я только
видел где-нибудь, с постоянной улыбкой, с румянцем.
— А пожалуй; вы в этом знаток. Только вот что, Федор Павлович, вы сами сейчас изволили упомянуть, что мы дали слово вести себя прилично, помните. Говорю вам, удержитесь. А начнете шута из себя строить, так я не намерен, чтобы меня с вами на одну доску здесь поставили…
Видите, какой человек, — обратился он к
монаху, — я вот с ним боюсь входить к порядочным людям.
Он,
видите ли, прилепился к монастырю; он чуть было сам не постригся в
монахи.
Вот этот характер наших сходок не понимали тупые педанты и тяжелые школяры. Они
видели мясо и бутылки, но другого ничего не видали. Пир идет к полноте жизни, люди воздержные бывают обыкновенно сухие, эгоистические люди. Мы не были
монахи, мы жили во все стороны и, сидя за столом, побольше развились и сделали не меньше, чем эти постные труженики, копающиеся на заднем дворе науки.
Исключительно умозрительное направление совершенно противуположно русскому характеру, и мы скоро
увидим, как русский дух переработал Гегелево учение и как наша живая натура, несмотря на все пострижения в философские
монахи, берет свое.
— Да так уж, знал. Раньше он был обыкновенным светским человеком, дворянином, а уж потом стал
монахом. Он многое
видел в своей жизни. Потом он опять вышел из
монахов. Да, впрочем, здесь впереди книжки все о нем подробно написано.
Подходя к самому монастырю, путники наши действительно
увидели очень много
монахов в поле; некоторые из них в рубашках, а другие в худеньких черных подрясниках — пахали; двое севцов сеяло, а рыжий
монах, в клобуке и подряснике поновее, должно быть, казначей, стоял у телеги с семянами.
В дверях часовни Павел
увидел еще послушника, но только совершенно уж другой наружности: с весьма тонкими очертаниями лица, в выражении которого совершенно не видно было грубо поддельного смирения, но в то же время в нем написаны были какое-то спокойствие и кротость; голубые глаза его были полуприподняты вверх; с губ почти не сходила небольшая улыбка; длинные волосы молодого инока были расчесаны с некоторым кокетством; подрясник на нем, перетянутый кожаным ремнем, был, должно быть, сшит из очень хорошей материи, но теперь значительно поизносился; руки у
монаха были белые и очень красивые.
Вихров
увидел, что из разных келий потянулись
монахи; они все на этот раз были в черных подрясниках и все умылись и причесались.
Воспитанный в благочинии семейной и провинциальной жизни, где считалось, что если чиновник — так чиновник,
монах — так
монах, где позволялось родить только женщинам замужним, где девушек он привык
видеть до последнего крючка застегнутыми, — тут он вдруг встретил бог знает что такое!
— Можете, — отвечал казначей и посмотрел на худого
монаха. Тот подошел к раке, отпер ее висевшим у него на поясе ключом и с помощью казначея приподнял крышку, а сей последний раскрыл немного и самую пелену на мощах, и Вихров
увидел довольно темную и, как ему показалось, не сухую даже грудь человеческую. Трепет объял его; у него едва достало смелости наклониться и прикоснуться губами к священным останкам. За ним приложились и все прочие, и крышка раки снова опустилась и заперлась.
Ан вдруг
вижу: это надо мною стоит тот
монах с бабьим лицом, которого я давно, форейтором бывши, кнутом засек.
— Борис Федорыч! Случалось мне
видеть и прежде, как царь молился; оно было не так. Все теперь стало иначе. И опричнины я в толк не возьму. Это не
монахи, а разбойники. Немного дней, как я на Москву вернулся, а столько неистовых дел наслышался и насмотрелся, что и поверить трудно. Должно быть, обошли государя. Вот ты, Борис Федорыч, близок к нему, он любит тебя, что б тебе сказать ему про опричнину?
Один старик, которого сын и теперь еще жив, рассказывал, что однажды зимою, отыскивая медвежий след, он заплутался и в самую полночь забрел на пустынь; он божился, что своими глазами
видел, как целый ряд
монахов, в черных рясах, со свечами в руках, тянулся вдоль ограды и, обойдя кругом всей пустыни, пропал над самым тем местом, где и до сих пор видны могилы.
Едешь и вдруг
видишь, впереди у самой дороги стоит силуэт, похожий на
монаха; он не шевелится, ждет и что-то держит в руках…
— И многие — обозлились, — продолжал
монах очень тихо. — Я три года везде ходил, я
видел: ух, как обозлились! А злятся — не туда. Друг против друга злятся; однако — все виноваты, и за ум, и за глупость. Это мне поп Глеб сказал: очень хорошо!
Монах говорил всё живее. Вспоминая, каким
видел он брата в прежние посещения, Пётр заметил, что глаза Никиты мигают не так виновато, как прежде. Раньше ощущение горбуном своей виновности успокаивало — виноватому жаловаться не надлежит. А теперь вот он жалуется, заявляет, что неправильно осуждён. И старший Артамонов боялся, что брат скажет ему...
— Да, — сказал
монах, — веры мало; я после войны с солдатами ранеными говорил,
вижу: и солдат войне не верит!
Яков
видел, что
монах очень подружился с Ольгой, его уважала бессловесная Вера Попова, и даже Мирон, слушая рассказы дяди о его странствованиях, о людях, не морщился, хотя после смерти отца Мирон стал ещё более заносчив, сух, распоряжался по фабрике, как старший, и покрикивал на Якова, точно на служащего.
Хочется с прекрасным
монахом поговорить, но
вижу я его редко и мельком — проплывёт где-нибудь гордое лицо его, и повлечётся вслед за ним тоска моя невидимой тенью.
Подбирают речи блаженных
монахов, прорицания отшельников и схимников, делятся ими друг с другом, как дети черепками битой посуды в играх своих. Наконец,
вижу не людей, а обломки жизни разрушенной, — грязная пыль человеческая носится по земле, и сметает её разными ветрами к папертям церквей.
— Я, — мол, — не потому в
монахи пошёл, что сытно есть хотел, а потому, что душа голодна! Жил и
вижу: везде работа вечная и голод ежедневный, жульничество и разбой, горе и слёзы, зверство и всякая тьма души. Кем же всё это установлено, где наш справедливый и мудрый бог,
видит ли он изначальную, бесконечную муку людей своих?
— Монах-то, пожалуй, глубже
видит, чем ты с товарищами! Он — с корня берёт; видал?
К зиме я всегда старался продвинуться на юг, где потеплей, а если меня на севере снег и холод заставал, тогда я ходил по монастырям. Сначала, конечно, косятся
монахи, но покажешь себя в работе — и они станут ласковее, — приятно им, когда человек хорошо работает, а денег не берёт. Ноги отдыхают, а руки да голова работают. Вспоминаешь всё, что
видел за лето, хочешь выжать из этого бремени чистую пищу душе, — взвешиваешь, разбираешь, хочешь понять, что к чему, и запутаешься, бывало, во всём этом до слёз.
Начал я жить в этом пьяном тумане, как во сне, — ничего, кроме Антония, не
вижу, но он сам для меня — весь в тени и двоится в ней. Говорит ласково, а глаза — насмешливы. Имя божие редко произносит, — вместо «бог» говорит «дух», вместо «дьявол» — «природа», но для меня смысл словами не меняется.
Монахов и обряды церковные полегоньку вышучивает.
Дело это любовное понравилось мне; то есть приятно было
видеть Антония хоть на любовь — дело немудрое — способным. Сам-то я в ту пору холоден к этому был, да и монашеское распутство отвращало в сторону, ну, а отец Антоний — какой же
монах?.. Женщина его, по-своему, красива — свеженькая такая, словно новая игрушка.
День ясный, в окно солнце смотрит, и сидит Антоний весь в его лучах. Вдруг одна неожиданная мною мысль подняла голову, как змея, и ужалила сердце моё — взныл я весь; словно обожжённый, вскочил со стула, смотрю на
монаха. Он тоже привстал;
вижу — берёт со стола нож, играет им и спрашивает...
Не стараясь объяснить себе странное явление, довольный одним тем, что ему удалось так близко и так ясно
видеть не только черную одежду, но даже лицо и глаза
монаха, приятно взволнованный, он вернулся домой.
Коврин стал читать дальше, но ничего не понял и бросил. Приятное возбуждение, то самое, с каким он давеча танцевал мазурку и слушал музыку, теперь томило его и вызывало в нем множество мыслей. Он поднялся и стал ходить по комнате, думая о черном
монахе. Ему пришло в голову, что если этого странного, сверхъестественного
монаха видел только он один, то, значит, он болен и дошел уже до галлюцинаций. Это соображение испугало его, но ненадолго.
Пробило три часа. Коврин потушил свечу и лег; долго лежал с закрытыми глазами, но уснуть не мог оттого, как казалось ему, что в спальне было очень жарко и бредила Таня. В половине пятого он опять зажег свечу и в это время
увидел черного
монаха, который сидел в кресле около постели.
За несколько миль от того места, где он шел, рыбаки
видели другого черного
монаха, который медленно двигался по поверхности озера.
Опять наступило лето, и доктор приказал ехать в деревню. Коврин уже выздоровел, перестал
видеть черного
монаха, и ему оставалось только подкрепить свои физические силы. Живя у тестя в деревне, он пил много молока, работал только два часа в сутки, не пил вина и не курил.
— По-моему — про душу тот болтает, у кого ума ни зерна нет! Ему говорят: вот как делай! А он: душа не позволяет или там — совесть… Это все едино — совесть али душа, лишь бы от дела отвертеться! Один верит, что ему все запрещено, — в
монахи идет, другой —
видит, что все можно, — разбойничает! Это — два человека, а не один! И нечего путать их. А чему быть, то — будет сделано… надо сделать — так и совесть под печку спрячется и душа в соседи уйдет.
Там юный
монах — с бледным лицом, с томным взором — смотрит в поле сквозь решетку окна,
видит веселых птичек, свободно плавающих в море воздуха,
видит — и проливает горькие слезы из глаз своих.
Он старался не
видеть их, не замечать всего того, что делалось: не
видеть того, как солдат провожал их, расталкивая народ, как дамы показывали друг другу
монахов — часто его даже и известного красавца
монаха.
Молодой человек, очевидно, не желал вступать в спор с
монахом, соглашался с ним во всем, как с человеком слабым, но отец Сергий
видел, что молодой человек не верит и что, несмотря на то, ему хорошо, легко и спокойно.
Видел он ее долго потом, перед поступлением его в
монахи.
Он в город приведен сегодня, взят
В тюрьму; уж суд над ним окончен;
Костер стоит готов — я
видел сам;
У нас не любят очень долго мешкать,
Когда какой-нибудь
монах обижен;
Сейчас сожгут, хотя не виноват.
Заливнные луга облегли озеро зеленой каймой. Издали можно было
видеть четырех
монахов, собиравших готовое сено в копны. Они работали в одних рубашках, и об их монашеском звании можно было догадываться только по их черным скуфейкам. Мысок оставался нетронутым. Брат Павлин смотрел недоверчиво, когда Половецкий брался за косу, но сейчас же убедился, что он умеет работать.
Подъезжая ко святым воротам, Пахом
увидел молодого, еще безбородого
монаха. Сидел он на привратной скамейке и высоким головным голосом распевал что-то грустное, заунывное.
Один арестант похож на армянского священника, другого, высокого, с орлиным носом и с большим лбом, я как будто
видел где-то в аптеке за прилавком, у третьего — бледное, истощенное и серьезное лицо, как у монаха-постника.
Ночь она провела лучше прежних, но на рассвете пробудилась от странного сна: она чувствовала опять какие-то беззвучные движения и
видела какие-то беловатые легкие нити, которые все усложнялись, веялись, собирались в какие-то группы и очертания, и затем пред ней вдруг опять явился
монах, окруженный каким-то неописанным, темновато-матовым сиянием; он стоял, склонив голову, а вокруг него копошились и на самых плечах у него вили гнезда большие белые птицы.
— Признаюсь, я бы хотела
видеть рыдающего от страсти… отшельника,
монаха, настоящего
монаха… И как бы он после, бедняжка, ревновал. Эй, человек! подайте мне еще немножко рыбы. Однажды я смутила схимника: был в Киеве такой старик, лет неизвестных, мохом весь оброс и на груди носил вериги, я пошла к нему на исповедь и насказала ему таких грехов, что он…
— Змея, змея! — воскликнул земледелец. Но
монах, пристально взглянув на предмет, испугавший лошадь, соскочил с телеги и
увидел, что это был кошелек, полный золота.
— Я знаю, — отвечал
монах, — что вам неизвестны те сложные и значительные связи, которые соединяют вас с судьбою этого земледельца. Но от слепого нельзя ожидать того, чтобы он
видел, и потому я сожалею о том, что вы вредите сами себе, и постараюсь защитить вас от тех ран, которые вы собираетесь нанести себе.
В церкви все носило тот же пошиб, было так же незатейливо и своеобычно. У правого клироса сидел худощавый
монах. Он предложил ему осмотреть убежище митрополита Филарета. Ряд комнат, в дереве, открывался из двери, выходившей прямо в церковь… Можно было
видеть убранство и расположение тесноватых чистых покоев. Он отказался пройтись по ним, не хотел нарушать своего настроения.
Изредка набегала туча и сердито гремел гром, или падала с неба зазевавшаяся звезда, или пробегал бледный
монах и рассказывал братии, что недалеко от монастыря он
видел тигра — и только, а потом опять день походил на день, ночь на ночь.